Имею право быть космонавтом (устные рассказы)

…нормальный элементарный запой — так? Кончаю пить, прихожу в больницу, к врачу. Врач мне говорит: «У тебя расстройство вестибулярного аппарата!» Я говорю: «Как же это может быть-то? Что, всё нормально, с неделю целую, вроде, пил — всё было нормально. Почему же расстройство-то?» Она говорит: «Расстройство вестибулярного аппарата!».

Я начинаю думать, — значит, у меня такая логика — значит, так: у Титова внизу, когда… вернее, наверху, когда он в космосе был, тоже было расстройство вестибулярного аппарата. У меня расстройство — на Земле. Значит, я тоже имею право быть космонавтом! Правильно?

Прихожу, одним словом, значит, я опять к врачу, говорю: «Скажите, пожалуйста, имею я право быть космонавтом?» Она говорит: «Не знаю, так сказать… Это — надо посоветоваться… с главными врачами, там, всё…» В общем, одним словом, мы начали разговаривать с главным врачом и выяснили вопрос. Самое главное, что мы выяснили, что я… потому что у меня на Земле было расстройство вестибуля… а у него наверху — так? Правильно? В общем, одним словом, получилось так, что я тоже имею право быть космонавтом! И… Я… Во мне шестьсот-то сидит всё время, каждый день — я просто шестьсот принимаю, так! Вот. И каждый день, когда у меня шестьсот грамм сидит, значит, я чувствую, что я могу быть космонавтом. Мы с Гагариным дружим, с Титовым дружим, они меня всё время зовут. И, значит, я уверен, просто наверняка, что я имею право быть космонавтом! И я точно буду им — я просто обещаю вам, товарищи!

… Однажды, это самое… П… Я… Я щас точно не помню это время, но вероятней всего, в третьем квартале п{ятьдесят}… шестьдесят третьего года, перед са-а-амой моей поездкой — вот когда я щас уезжал? — в Караганду, в Южно-Сахалинск, я пошёл в ВТО. Ну, сучары это страшные! Это же, когда я прихожу в ВТО, значить, идёт страшная пьянка. Ну, мы с другом пришли, начали пьянствовать там.

Сморю, приходят Юра Гагарин и Гера Титов, вдвоём. Чувствую — набраны! На бровях просто-на{просто} приходят! Как тока они пришли, им сразу же зало отдают целое, подставляют стулы, они, сука, садятся… Ну, я тоже космонавт — меня, значить, это тоже садят к столу… И со мной — Норик. А он с ним — друг был, потому что он был космонавт-29.

Мы, короче говоря, сели за стол… Ну, что у нас стоит? Водка на столе, две бутылки. А во мне-то шестьсот-то уже сидит, потому я уже… я уже перед этим набрался прилично. Мне Юрка Гагарин говорит: «Вовка! Чё ты, сука, — говорит, — влачишь нищенское существование? Давай, — говорит, — мы… мы тебя возьмём в космонавты, — говорит. — Ты подходишь по весу, по габаритам, ты в ракете совершенно спокойно будешь себя чувствовать. Скока ты весишь?» Я говорю: «Шестьдесят четыре килограмма». Он говорит: «Стока, скока и я! Давай, — говорит, — к нам переходи!» Я говорю: «Ну что же, сука, как же я могу перейти, мне же надо испы… испытания проходить!» Он говорит: «Это ничего страшного. У нас, — говорит, — Норика вот этого, который с тобой за столом сидит (Норик — это тот самый, ну, парнишка, космонавт-29), его, — говорит, — выгнали. Разжаловали. И мы, — говорит, — сейчас прям едем на ипподром, то есть, в смысле, на космодром, и тут же моментально проходим испытания. Ты будешь садиться в центрифигу, потом в бардокамере — ну, везде будешь проходить испытания. Давай, — говорит, — щас поедем!» Ну, уже все на бровях, а во мне шестьсот-то сидит! Я говорю: «Конечно! Давай!» Гера Титов молчит, потому что он — интеллигентный человек, понимаешь… Он… Что он мне может сказать? Господи! Вот, в смысле — Высоцкий какой-то для него, не зна{ю}… А Юра Гагарин — прямо разгулялся, говорит: «Поехали!» Я говорю: «Давай, это самое!..» Мы садимся в такси, едем на ипподром, в смысле… ну, в смысле, на космодром.

Приезжаем туда. Меня сразу моментально сажают в бардокамеру, чтобы я там прос{идел}… Ну, в смысле понижают давление до такой степени, что — просто невозможная вещь! Ежли тебе понижают давление, предположим, там, до восьми атмосферов, ты уже можешь трупом быть. Просто уже — труп типичный! И вот меня посадили в эту бардокамеру и стали понижать давление. Страшное дело, как понизили! До такой степени — у мене даже ушами кровь пошла! Я, вышел когда из бардокамеры, сказал: «Я, суки, больше ни одного испытания проходить не буду! Ежели хотите, бе{рите так}…» А во мне шестьсот-то сидит! Если б во мне не сидело шестьсот, я бы уже помер бы давно, у меня же расширение сосудов!

Короче говоря, он говорит: «Теперь ты должен, сучара, Володька, в сурдокамеру садиться!» Я говорю: «Что же, сурдокамера — это скока же времени?» Он говорит: «Это ничего страшного, это, — говорит, — вас обманывают по радива! Ничего, — говорит, — мы не сидели по три месяца, это всё ерунда, полная!» Говорит: «Посидишь три часа, если там выдержишь — всё нормально!» Я сажусь в сурдокамеру. Ну, в сурдокамере ничего не слышишь — абсолютно! — и за тобой в глазочек наблюдает врач, представляешь?! Сижу в сурдокамере. Мне дали с собой томик Есенина, томик Пушкина и томик Маяковского — ну, чтоб мне не скучно было. Потом — смотри, вот, представляешь? — сижу в кресле, в ко{стюме}… скафандре — ну как все космонавты, это… А Гагарин за мой наблюдает. Я-то чувствую на себе его взгляд, и причём — всю дорогу!.. А во мне шестьсот сидит! Представляешь? Сижу месяц, второй, третий. Через три месяца — уже читать нечего. Скучно! — понимаешь? Я начинаю стучаться в дверь, говорю: «Суки, вытаскивайте меня оттудова! Просто не могу!» — «Володя, ты, — говорит, — сука, космонавт-29, должен двести девяносто дней там сидеть…» Я сказал так: «Щас покончу жизнь самоубийством, и будет мировой скандал! Американцы наверняка напишут в «Лайфе» — в журнале. Напишут про меня, скажут: вот, погиб смертью храбрых». Короче говоря, они меня выпускают — ну, три месяца всё-таки, девяносто дней! — и говорят: «Володь, ты, — говорят, — прошёл только пол{овину}… Ты не можешь уже двадцать девятым космонавтом быть, только четырнадцатым!» Я говорю: «Ну, мне н{е всё равно?}… И на четырнадцатого-то тоже согласен».

Последнее испытание — состояние невесомости. Подняли на воздух и начали делать — знаете, эти самые… специальные, у них называются как-то, как у космонавтов? — горки! Горки! Это — самая кривая специальная, параболическая. Короче говоря, мы по параболе летим, и чувствую, что я ничего не вешу — абсолютно, просто ни грамму! Ну, чувствую — летаю я, летаю! Прихожу к лётчикам, значит, э… По потолку прихожу к лётчикам, говорю: «Вы что же, суки, делаете? Скока же можно надо мной издеваться?» А во мне шестьсот-то сидит до сих пор, я всё время под «шестьсот» нахожусь-то, юкирной! Он говорит: «Ну ладно, — говорит, — что же!» — и приземляет самолёт. Приземляемся мы, я оттуда выхожу и говорю: «Знаете что, суки? Летайте вы сами! Я летать не буду!» — и опять в ВТО пошёл. Во мне шестьсот сидит — добавил двести грамм, и — спать. Всё. Ну, вот такое у меня было…

А если вас интересует вопрос насчёт Вальки Терешковой — могу сказать: было две женщины, которые должны были лететь в космос. Одна, значит, была дублёрша — Валька Терешкова была дублёрша, а вторая — Наташка, Разинкина Наташка — это была настоящая космонавтка, готовилась она шесть лет-то!.. И она, сука, перед самым последним… перед полётом плохо очень спала. А Валька Терешкова спокойно спала… И Вальку посадили в ракету, запузырили её туда наверх. Когда, значит, та была в Египте, её спросили: «Что такое состояние невесомости?» Она говорит: «Не знаю!» У меня подозрение, что она не летала, сука! {Понятие} такое… А та, которая летала… Ну, в общем, товарищи, я… я не могу больше ничего рассказывать вам, уже это — секретные… э… сведения.

Осень-зима (15 декабря ?) 1963 г., у А.Д.Синявского